Неточные совпадения
И они проводят какую-нибудь
мысль, направление, в которое сами
не верят, которое делает
зло; и всё это направление есть только средство иметь казенный дом и столько-то жалованья.
Он мог бы чувства обнаружить,
А
не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он
мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он
зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы
не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее
мыслят и чувствуют и приглашают,
не помня
зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и
не в такой доле привыкла жить.
— В нашей воле отойти ото
зла и творить благо. Среди хаотических
мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и,
не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
— Я — читала, —
не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова
не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «
Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и
злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в то же время пытался дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом
не злую зависть.
— Он, как Толстой, ищет веры, а
не истины. Свободно
мыслить о истине можно лишь тогда, когда мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать
мысль в ее сущности. Они оба
мыслят о человеке, о боге, добре и
зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
— За то, что вы выдумали мучения. Я
не выдумывала их, они случились, и я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее. Вы —
злой! за это я вас и упрекала. Потом… в письме вашем играют
мысль, чувство… вы жили эту ночь и утро
не по-своему, а как хотел, чтоб вы жили, ваш друг и я, — это во-вторых; наконец, в-третьих…
Но предприимчивую злобу
Он крепко в сердце затаил.
«В бессильной горести, ко гробу
Теперь он
мысли устремил.
Он
зла Мазепе
не желает;
Всему виновна дочь одна.
Но он и дочери прощает:
Пусть богу даст ответ она,
Покрыв семью свою позором,
Забыв и небо, и закон...
—
Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я знаю ваш образ
мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и только свет… и
злые языки…
— Я
не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный,
не чуждый общих слабостей… Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев
не сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная
мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает
злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто
не застрахован.
И
не то странно,
не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая
мысль —
мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и
злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я
злая, а
не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая подлая
мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе
не то… и чтоб я тебя больше совсем
не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека,
не имеющего на душе никаких
мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая
злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь
не так, вы все-таки
не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
Но были минуты, когда я отвергал Бога, были мучительные минуты, когда мне приходило в голову, что, может быть, Бог
зол, а
не добр,
злее меня, грешного человека, и эти тяжелые
мысли питались ортодоксальными богословскими доктринами, судебным учением об искуплении, учением об аде и многим другим.
Через несколько дней из округа пришла телеграмма: немедленно устранить Кранца от преподавания. В большую перемену немец вышел из гимназии, чтобы более туда
не возвращаться. Зеленый и
злой, он быстро шел по улице,
не глядя по сторонам, весь поглощенный злобными
мыслями, а за ним шла гурьба учеников, точно стая собачонок за затравленным, но все еще опасным волком.
«Для „общечеловека“, для citoyen’a, — писал Михайловский, — для человека, вкусившего плодов общечеловеческого древа познания добра и
зла,
не может быть ничего соблазнительнее свободы политики, свободы совести, слова, устного и печатного, свободы обмена
мыслей и пр.
Не шевелясь,
не мигая глазами, без сил и
мысли, мать стояла точно в тяжелом сне, раздавленная страхом и жалостью. В голове у нее, как шмели, жужжали обиженные, угрюмые и
злые крики людей, дрожал голос станового, шуршали чьи-то шепоты…
Никогда
не надо делать человека, даже в
мыслях, участником
зла, а тем более грязи.
По чувствуемой
мысли дуэта можно было понять, что тщетно
злым и настойчивым басом укорял хитрый хан Амалат-Бека, называл его изменников, трусом, грозил кораном; Амалат-Бек, тенор, с ужасом отрицался от того, что ему советовал хан, и умолял
не возлагать на него подобной миссии.
Егор Егорыч ничего
не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это
не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту
злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он
не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Платя дань веку, вы видели в Грозном проявление божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой,
не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь ваша
не прошла даром, ибо ничто на свете
не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая
мысль вырастает, как древо; и многое доброе и
злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и темных недрах минувшего.
Среди
злых, ненавистных моих товарищей каторжников я
не замечал хороших людей, людей способных и
мыслить и чувствовать, несмотря на всю отвратительную кору, покрывавшую их снаружи.
Эти разговоры под плачущий плеск воды, шлепанье мокрых тряпок, на дне оврага, в грязной щели, которую даже зимний снег
не мог прикрыть своим чистым покровом, эти бесстыдные,
злые беседы о тайном, о том, откуда все племена и народы, вызывали у меня пугливое отвращение, отталкивая
мысль и чувство в сторону от «романов», назойливо окружавших меня; с понятием о «романе» у меня прочно связалось представление о грязной, распутной истории.
— А чтоб он знал, какие у тебя вредные
мысли; надо, чтоб он тебя учил; кому тебя поучить, кроме хозяина? Я
не со
зла говорю ему, а по моей жалости к тебе. Парнишка ты
не глупый, а в башке у тебя бес мутит. Украдь — я смолчу, к девкам ходи — тоже смолчу, и выпьешь —
не скажу! А про дерзости твои всегда передам хозяину, так и знай…
Русские светские критики, очевидно
не зная всего того, что было сделано по разработке вопроса о непротивлении
злу, и даже иногда как будто предполагая, что это я лично выдумал правило непротивления
злу насилием, нападали на самую
мысль, опровергая, извращая ее и с большим жаром выставляя аргументы, давным-давно уже со всех сторон разобранные и опровергнутые, доказывали, что человек непременно должен (насилием) защищать всех обиженных и угнетенных и что поэтому учение о непротивлении
злу насилием есть учение безнравственное.
И-идет старец по-о-о до-ро-о-оге-е!..
Черноризец до по широ-о-окой!..
Навстречу ему сам Господь Бог:
«О чем ты, старче, слезно плачешь?
Да и о чем ты возрыдаешь?» —
«Как мне, старцу, жить да
не плакать:
Одолели меня
злые мысли...
Дуня
не плакала,
не отчаивалась; но сердце ее замирало от страха и дрожали колени при
мысли, что
не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она
не чувствовала к нему ненависти,
не желая ему
зла, но вместе с тем
не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в душе ее; она знала, что, кроме
зла и горя, ничего нельзя было ожидать от Гришки.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и
не будило в нём
мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели
злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Не дожидаясь ответа Фомы, он сорвал со стены несколько листов газеты и, продолжая бегать по комнате, стал читать ему. Он рычал, взвизгивал, смеялся, оскаливал зубы и был похож на
злую собаку, которая рвется с цепи в бессильной ярости.
Не улавливая
мысли в творениях товарища, Фома чувствовал их дерзкую смелость, ядовитую насмешку, горячую злобу, и ему было так приятно, точно его в жаркой бане вениками парили…
Конечно, с нашей стороны это очень большая добродетель, и мы имеем-таки право утешать себя
мыслью, что дальше от властности — дальше от
зла; но ведь вопрос
не о тех добродетелях, которые отрицательным путем очень легко достаются, а о той скуке, о тех жизненных неудобствах, которые составляют естественное последствие всякой страдательной добродетели.
Эти другие мухи точно понимали эти
злые мысли и умирали сотнями. Даже
не умирали, а точно засыпали. С каждым днем их делалось все меньше и меньше, так что совершенно было
не нужно ни отравленных бумажек, ни стеклянных мухоловок. Но нашей Мухе и этого было мало: ей хотелось остаться совершенно одной. Подумайте, какая прелесть — пять комнат, и всего одна муха!..
Обе женщины, каждая по-своему, приступили к нему с просьбами, но Бениса убеждать было
не нужно; он сказал, что это его собственная
мысль, что он уже намекнул об этом директору, но что, по несчастию, вместе с ним был главный надзиратель, который сильно этому воспротивился и, кажется, успел склонить директора на свою сторону; что директор хотя человек слабый, но
не злой; что надежда на успех
не потеряна.
Во мне происходит нечто такое, что прилично только рабам: в голове моей день и ночь бродят
злые мысли, а в душе свили себе гнездо чувства, каких я
не знал раньше.
Кстати, вспоминаю я и про своего сына, варшавского офицера. Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отец старик и если бы я знал, что у него бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные
мысли о детях отравляют меня. К чему они? Таить в себе
злое чувство против обыкновенных людей за то, что они
не герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
Катерина Львовна подперлась рукою и стала смотреть на шевелящего губами Федю, и вдруг словно демоны с цепи сорвались, и разом осели ее прежние
мысли о том, сколько
зла причиняет ей этот мальчик и как бы хорошо было, если бы его
не было.
Кто
не хочет вслушиваться в эти слова, кого
мысль о смерти и в этом печальном положении
не льстит, а пугает, тому надо стараться заглушить эти воющие голоса чем-нибудь еще более их безобразным. Это прекрасно понимает простой человек: он спускает тогда на волю всю свою звериную простоту, начинает глупить, издеваться над собою, над людьми, над чувством.
Не особенно нежный и без того, он становится
зол сугубо.
— Для чего же так: неужели в старые годы жениться лучше, чем в молодые? А по-моему, что лучше как в молодой век жениться да взять жену по
мыслям и по сердцу? В этом божий закон, да и любовь сладка к поре да вовремя, а что же в том радости, чтобы старым телом молодой век задавить?
Злей этого обыка для жизни быть
не может.
Но вышло как-то так, что хоть я и признал сатану, а
не поверил в него и
не убоялся; служил он для меня объяснением бытия
зла, но в то же время мешал мне, унижая величие божие. Старался я об этом
не думать, но Титов постоянно наводил меня на
мысли о грехе и силе дьявола.
Мы сказали, что, кроме внешней истории екатерининской сатиры, самая манера ее служит доказательством того, что тогдашние сатирики
не любили добираться до корня
зла и могли поражать пороки только под покровом «премудрой Минервы, позволявшей им знать и
мыслить».
— Что вы так пристально смотрите на меня? Вы
не прочтете того, что у меня в душе, — продолжал больной, — а я ясно читаю в вашей! Зачем вы делаете
зло? Зачем вы собрали эту толпу несчастных и держите ее здесь? Мне все равно: я все понимаю и спокоен; но они? К чему эти мученья? Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая
мысль, общая
мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и
не жить… Ведь так?
— Каялся, — говорит, — в одном, другом, в третьем, — во всем
не свят по малости, но грехи все простые, человеческие, а против начальства особого
зла не мыслит и ни на вас, ни на меня «по касающему» доносить
не думает. А что «даров
не приемлет», — то это по одной вредной фантазии.
Каким-то новым чувством смущена,
Его слова еврейка поглощала.
Сначала показалась ей смешна
Жизнь городских красавиц, но… сначала.
Потом пришло ей в
мысль, что и она
Могла б кружиться ловко пред толпою,
Терзать мужчин надменной красотою,
В высокие смотреться зеркала
И уязвлять, но
не желая
зла,
Соперниц гордой жалостью, и в свете
Блистать, и ездить четверней в карете.
Ночь, проведенная без сна,
Страх видеть истину — и миллион сомнений!..
С утра по улицам бродил подобно тени
И
не устал — и в сердце
мысль одна…
Один лишь
злой намек, обманчивый, быть может,
Разбил в куски спокойствие мое!
И всё воскресло вновь… и всё меня тревожит,
Былое, будущность, обман и правда… всё!..
Но я решился, буду тверд… узнаю прежде,
Уверюсь… доказательства… да! да…
Мне доказательств надо… и тогда…
Тогда… конец любви, конец надежде!..
Но, рассмотрев его черты,
Не чуждые той красоты
Невыразимой, но живой,
Которой блеск печальный свой
Мысль неизменная дала,
Где всё, что есть добра и
злаВ душе, прикованной к земле,
Отражено как на стекле,
Вздохнувши всякий бы сказал,
Что жил он меньше, чем страдал.
Но и для нас проходит время надгробных речей по России, и мы говорим с вами: «В этой
мысли таится искра жизни». Вы угадали ее, эту искру, силою вашей любви; но мы, мы ее видим, мы ее чувствуем. Эту искру
не потушат ни потоки крови, ни сибирские льды, ни духота рудников и тюрем. Пусть разгорается она под
золою! Холодное, мертвящее дуновение, которым веет от Европы, может ее погасить.
Я
не хотел этого. Я
не хотел
зла никому, когда шел драться.
Мысль о том, что и мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил.
— Добро пожаловать!.. Милости просим!.. — радушно проговорил Михайло Васильич Алексею, когда тот, помолившись иконам, кланялся ему, Арине Васильевне и всему семейству. — Значит, добрый человек — прямо к чаю!.. — промолвил голова. —
Зла, значит,
не мыслит.
— Никогда
не таила от тебя я
мыслей своих, — тихо, с едва заметной грустью молвила Фленушка. — Всегда говорила, что в мужья ты мне
не годишься… Разве
не сказывала я тебе, что буду женой
злой, неугодливой? Нешто
не говорила, что такова уж я на свет уродилась, что никогда
не бывать мне кроткой, покорной женой? Нешто
не говорила, что у нас с тобой будет один конец — либо сама петлю на шею, либо тебе отравы дам?..
И много и долго размышляла Настя про
злую судьбу свою, про свою долю несчастную. Стоит в молельной, перебирает рукой шитую бисером и золотом лестовку, а сама все про беду свою думает, все враг Алешка на ум лезет. Гонит Настя прочь докучные
мысли про лиходея,
не хочет вспоминать про губителя, а он тут как тут…